через кого получали вы эти деньги?.. Имена и подробное описание посредников!

Секретарь, оскорбленный утверждением, что он подкупленный контрреволюционер, секунду забавлялся мыслью из мести заварить кашу с вымышленными посредниками, деньги которых они будто бы с возмущением отвергли. Но гнев его улегся, и незаметно хладнокровие, которое он пытался изобразить, перестало быть показным.

— Ну нет, господин полковник, нас не подкупишь. Нас — нет! Этому вы можете поверить. Если вы докажете мне обратное, тогда, ну что ж, тогда расстреляйте меня… Самое лучшее, если бы вы разрешили рассказать вам, как было дело. А уж тогда хотите верьте, хотите нет. Мне все равно.

Ничто не могло подействовать на офицера убедительнее этого тона. Все его предубеждение исчезло. Он даже отказался от намерения допросить каждого в отдельности и потом уличить их, используя противоречия в показаниях.

И когда секретарь красочно рассказал, как их словно лихорадка охватила и они, зараженные общим подъемом, приняли участие в восстании, установили пулемет и начали стрелять, уверенные вплоть до ареста, что дерутся на стороне революционеров, под седыми усами появилась непроизвольная улыбка.

— Если бы мы понимали по-испански! А то… Ну мы и влипли в эту дурацкую историю… Вы же не верите, что мы могли сражаться за это продажное правительство?!

Он не верил. Тем не менее улыбка исчезла.

— Очень хорошо. Но вы должны доказать все, что вы утверждаете. Здесь, — и он постучал по папке, в которой ничего подобного не было, — здесь имеются показания свидетелей, которые говорят против вас.

— Значит, теперь все дело в том, кому вы больше верите, — сказал секретарь, сохраняя свое хладнокровие.

И когда уже убежденный офицер с показной нерешительностью пожал плечами, Стеклянный Глаз, решивший, что теперь нужен лишь последний толчок, чтобы ворота тюрьмы окончательно открылись перед ними, не в силах был более сдержаться. Ошеломленный секретарь не успел остановить его — Стеклянный Глаз уже произнес:

— Мы же социалисты, надо вам сказать. Не будем же мы бороться за такое постыдное правительство.

— Социалисты?

Жестикулируя для большей убедительности обеими руками, Стеклянный Глаз подтвердил:

— И даже более того! Мы коммунисты. В этом есть разница. Не знаю, известно ли это вам. Коммунисты! Существенная разница!

Еще прежде чем офицер открыл рот, обо всем достаточно ясно сказали его полезшие вверх брови, его взгляд, выражавший такую растерянность, как если бы доложили о приходе ягнят, а ввели в комнату тигров.

— Та-а-ак, коммунисты, значит!.. Это совсем другое дело.

— Не правда ли, теперь вы нам верите, что мы за революцию!

Но ошеломленный офицер, делая ударение на словечке «совсем», повторил:

— Совсем другое!..

Секретарь, который понял, что спасти положение уже невозможно, сказал громко и обреченно:

— Ты был и останешься ослом!

Офицер уже нажал кнопку звонка, адъютант испуганно выслушал отданный по-испански приказ, в котором встречалось слово «коммунисты», выскочил пулей, вернулся с двумя вооруженными солдатами и двумя надзирателями, которые надели на Стеклянный Глаз и на секретаря наручники.

— Итак, господа коммунисты, хотя я вам охотно верю, что вы хотели сражаться за революцию… но… Одним словом, довольно! — И, сделав резкий жест, приказал: — Увести!

— Ну вот, — сказал секретарь, когда они между двумя солдатами шли по коридору, — теперь ты можешь не удивляться, если длительное время тебя будут кормить бесплатно.

Тем временем — они не дошли еще до камеры — пожилой офицер уже связался по телефону с руководителем политического управления, немедленно назвавшим ему время отправления парохода, на котором их надлежало выслать этапным порядком в Германию.

Об этом новом ударе судьбы, самом тяжелом в их положении, они узнали позднее. А сейчас их быстро перевели из круглого высокого помещения в башне в обычную, исключающую возможность побега камеру и только тут сняли наручники.

И здесь они тоже лежали друг против друга. Но секретарь, казалось, был совсем один в этой камере и на всем белом свете. Не обращая внимания на Стеклянный Глаз и не посвящая его в свои мрачные мысли, он думал о том, что же ему еще предстоит и не дошел ли он уже до «предела» отчаяния. С полнейшим равнодушием встречал он испуганно вопросительные взгляды Стеклянного Глаза.

Все на свете стерпел бы Стеклянный Глаз, но мысль, что он потерял дружбу секретаря, была ему невыносима. Только через час осмелился он, превозмогая боль в сердце, коротко спросить:

— Сердишься на меня?

Он говорил растерянно, как женщина, которая боится, что сама оттолкнула возлюбленного.

Под его умоляющим взглядом растаяла ожесточенность секретаря, внезапно осознавшего, что крушение их дружбы было бы самым ужасным, и он ответил так же коротко, но мягко:

— Да ладно уж.

— Ганс, ах, Ганс! — При этом Стеклянный Глаз посмотрел куда-то в сторону и вправо, хотя секретарь лежал слева от него.

«Вот оно, снова начинается. Опять у него эта старая история».

Так странно косить он начал после смерти первой жены, и только за годы совместной жизни со второй женой это косоглазие постепенно исчезло и с тех пор не возвращалось.

— Ну что, собственно, с нами случилось! По сути — ничего! Через неделю-другую они нас выпустят.

— Ты так думаешь? — спросил Стеклянный Глаз и опять посмотрел вправо. Он не выдержал потрясения и страха потерять самое дорогое, что у него еще осталось на этом свете.

На другое утро — спали они со спокойствием людей, которым уже не может быть хуже, спали спокойно, как дети, — надзиратель принес обычную кашу. Они проглотили ее.

А потом как-то сама по себе опять возникла мысль: что же им делать, когда они окажутся на свободе. «Несмотря на растущую безработицу, здесь все-таки было больше шансов продержаться, чем в Германии. Один климат чего стоит!» — думал секретарь.

Они не разговаривали, они лишь изредка обменивались одним-двумя словами. Но и в молчании они чувствовали, что остались друг другу верны.

В десять часов сторож открыл дверь. Два человека в штатском вошли в камеру. Один, похожий на почтового чиновника в воскресном костюме, говорил по-немецки.

— Вас отправляют назад в Германию. Расходы правительство берет на себя. Пароход отходит в половине одиннадцатого. Документы получите на борту.

Другой надел на них наручники — сначала секретарю. Руки ему вывернули за спину. Какое-то тяжелое чувство, подобно свинцовой туче, помутило сознание секретаря, заволокло глаза и проникло в сердце. И тут ему захотелось сказать: «Это конец». Однако в то же мгновение он снова ухватился за ускользнувший было канат жизни и стал совсем другим человеком: мрачным и решительным. Он не произнес ни слова.

— Не выворачивайте мне рук! Вам же все равно. А я не выношу этого, — попросил Стеклянный